ЛЕВИАН ЧУМИЧЁВ В ПАМЯТИ ДРУЗЕЙ

НАЗАД

Интервью с известным уральским поэтом 

Венедиктом Тимофеевичем Станцевым, 

ближайшим другом Левиана Чумичёва.

– Когда я читал произведения Левиана Чумичёва, у меня было ощущение, что он во многих произведениях пишет о том, что происходило с ним самим.

– Абсолютно точно замечено, он всегда писал о том, что знал хорошо. Почти всё в его произведениях связано с его биографией, его жизнью, его нуждами, с его болями, с его радостями. Вот, например, повесть «Под лестницей». Всё, что там описано – абсолютная правда. Лёва вышел однажды из своей квартиры – он жил на Малышева в двухэтажном доме – а там в подъезде закуточек есть, и он видит – человек лежит. Он его сразу поднял, спросил – что случилось. Оказалось, тот недавно вышел из тюрьмы: паспорт ему не дают, потому что нет работы, а на работу не принимают, потому что нет паспорта. Лёва забрал его к себе на Таватуй, отмыл, и тот прожил у него до осени. Однажды его вызвали: «Где прописка?» – «Нет прописки». – «Где работаешь?» – «Нигде». Так Лёва сам в милицию ходил, он ведь там работал одно время. Пошёл по милиционерам, по начальникам, но так ничего и не смог сделать: того человека обратно в тюрьму посадили.

Любой рассказ, особенно былицы – это всё с Лёвой было, его всегда окружали люди. Он часто лежал в госпитале – у него очень плохо ходили ноги из-за тромбофлебита, от чего он и умер... – и там он каждого выслушивал, записывал, потом написал «Госпитальные былицы». После его смерти остались записки: он не успел их напечатать, а я так и не смог – в журнал «Урал» ходил, но там отказались печатать.

Или, например, повесть «Равняйсь!.. Смирно!» - это всё правда. Лёва был великолепным волейболистом. Когда служил на Сахалине четыре года, то был капитаном волейбольной команды. Играл так хорошо, что мог один за всю команду играть. Вот на Сахалине он и записывал солдатские байки, а потом использовал их в своей повести.

– Как вы познакомились с Левианом Чумичёвым?

– Это произошло в 1974 году. В журнале «Уральский следопыт» в то время работал Лёва Румянцев – он занимался стихами. Я вместе с ним работал еще в «Красном бойце», где мы и подружились. В 1974 году Лёва заболел, его положили в кардиологию, а я, естественно, решил его навестить. Набрал фруктов, пришёл. Он вышел, но не один, а с Левианом. Я его не знал тогда, ничего не читал ещё. Так и познакомились. Лёва был могучий, плечистый, высокий, красивый. Чувствовалась в нём сила – и физическая, и моральная, духовная.

– Он тогда был уже известным писателем?

– Да, он публиковался довольно активно. Но более известными были фильмы, снятые по его сценариям, например, «На горе стоит гора». Мы беседовали, а потом он дал мне свой домашний телефон и сказал: «Приходи обязательно». Я позвонил один раз, пришёл. Мы посидели, выпили, естественно... А потом я стал бывать у него часто: раз в неделю-то я у него бывал обязательно. Когда он написал «Под лестницей», позвонил мне и сказал: «Приходи. У меня тут компания собралась. Будем слушать мою новую повесть». Я пришёл, а он мне говорит: «Ну, Вена, давай, у тебя громкий голос, ты хорошо читаешь. Прочти нам». Я начал читать и параллельно комментировал, причём всем мой комментарий понравился – Бокарев там был, автор «Сталеваров», студенты, какие-то молодые поэты, жена, Наташа Николаевна – он женился на студентке пединститута, который сам некогда закончил, и прожил с нею до самого конца... Я комментировал хорошие места, всем нравилось. Читали мы часа три-четыре... Мы вообще друзья были не-разлей-вода. Когда ему скучно было, он мне звонил. Вот... 1974 год. А умер он в 1994-м... 20 лет, душа в душу... Просто вот как-то сразу встретились, прислонились друг к другу и вот так... Бывает в жизни...

Он ведь ещё закончил ВГИК, после пединститута. Во время войны слесарем был, подручным слесаря... Но он мало об этом вспоминал, тяжко, видимо, было... Не любил вспоминать. Потом я бывал у него на Таватуе. Прекрасное место. У него был там ещё отцовский дом, старый уже, скрипел весь, сруб был прогнивший, брёвна... Лёва пытался что-то сделать, подпорки ставил... Но дом потом всё равно сгорел.

– Теперь в Таватуе даже улица есть имени Чумичёва?

– Не улица, а переулок. Я сочинял ту самую бумагу, в администрацию Невьянского района. Тогда ещё был сельсовет... Отец у него всю жизнь на Таватуе прожил, был уважаемый человек. Послали, значит, эту бумагу в Невьянск. Они запросили дополнительные сведения... А там, раньше-то, был переулок Нагорный. А в селе ещё и улица есть Нагорная. Вот, мы и написали, что может возникнуть путаница, и нужно переименовать переулок. Прислали бумагу, оформили всё. Дочь его пошла в мастерскую, сделали табличку: «Переулок Чумичёва», прибили к дому. И сейчас она там так и висит.

Лёва получил несколько престижных премий за свои сценарии, большие по тем временам деньги. И прикупил домик рядом. Там, правда, потолок был низенький, я-то ходил – почти «царапал» потолок, а он ходил, нагнув голову. Вот этот домик стоит, а тот – старенький – сгорел.

Жил я у него в домике по три по четыре дня, иногда с Бокаревым. Я любил туда ездить: и отдохнуть можно, и покупаться, и свежий воздух, и люди!.. Лёву все знали, все здоровались: «Лёва, наш Лёва идёт!».

Любил голубей, голубятня у него была, потом сгорела...

– У него там было много друзей?

– Да, конечно! Когда были поминки в доме культуры, огромное помещение, вся деревня пришла, много народу было, любили его люди. Да ведь как не любить? – душевный был человек, последнее мог отдать. Один писатель жил у него всё лето. Они рыбачили вместе, водку пили... Вот на улице подойди к нему, попроси: «Дай рубаху, мне ходить не в чем» – снимет на улице! Когда его хоронили, вся деревня вышла. Все бросали ветки еловые, те, кто впереди шёл: осень была, скользко уже, а кладбище там на горе.

Левиан себе заранее гроб сделал. У него когда-то от столешницы остался обрубок дерева огромной ширины и длины. Я однажды смотрю, он что-то с ним делает, вроде как выдалбливает его. Я спрашиваю: «Лёв, ты чего делаешь?» – А он говорит: «Да как же – гроб вот себе готовлю!». Выдолбил. Всё. Лёг. Примерил, вроде нормально. Покрасил изнутри и снаружи синей краской и поставил на чердак. В этом гробу его и похоронили.

Человек был хороший, душевный, честный, бескорыстный. Вот, например, ситуация, для него совершенно нормальная: вышел он однажды из дома, – это в городе, – а там бабульки сидят, зелень продают. Он к ним подходит: «Что, бабушки, денег нет? А вот держите трояк – хлеба купите».

– Левиан Иванович никогда не рассказывал, кто дал ему такое нетрадиционное имя?

– Я однажды спросил: «Левиан – это тебя в честь Ленина Владимира Ильича назвали по первым буквам?» Он сказал: «Нет, что ты! Это меня так назвали по первым буквам матери, отца и брата». Советскую власть он не любил, и не скрывал этого, прямо об этом говорил. Хотя, конечно, в то время культурная и творческая жизнь дышала свободнее, чем сейчас. Бывало зайдёшь с ним в киностудию: огромное здание, большой зал, малый зал, кабинеты. А сейчас?..

– Какое произведение Левиана Чумичёва вам больше всего нравится?

– Я даже не могу сказать... Я не разделяю его произведения на любимые и не любимые. Мне нравится всё. Он же был замечательным писателем. Вот «Крутенька горка» - удивительный рассказ, который вошёл в число 45 лучших рассказов русской литературы XX века.

– Он спрашивал совета, когда писал свои произведения?

– Нет. Почти никогда. Не любил советоваться. Писал он урывками. В отличие от меня, например. Я сяду, что-нибудь начну писать, и там постепенно пойдёт дело. А вот у него я однажды спросил: «Лёва, ты как пишешь?». Он говорит: «Да как? Вот жена скажет: “Дома денег нет, а ты сидишь тут бездельничаешь, давай пиши!” И сажусь, пишу». Шутил, конечно. Но доля правды в этом есть. Если он садился писать то – всё, это месяца на полтора, на два, на три. На Таватуе писал очень много. Большинство произведений там написано.

Решил он как-то в Союз Писателей вступить, пришли мы с ним на Пушкина 12, в Союз Писателей, – а покрасоваться-то он не любил, пальто у него было старенькое, шляпа... Он внизу остался сидеть, а я наверх пошёл. Он сел на окошко, шляпу рядом положил, – а там  кафе было рядом, – выходят из кафе люди, видят: человек сидит, плохо одет, ну, ему и набросали денег в шляпу. «Я, – говорит, – посмотрел – На бутылку вроде хватает. Зачем мне этот Союз Писателей, я здесь лучше буду, внизу сидеть». Но его приняли, конечно, в Союз.

Фильм о нём сняли, ещё году в 90-м это было, он там сам о себе рассказывает, о своей жизни в Таватуе, – несколько раз его по телевизору показывали.

– Какой у него был любимый жанр?

– Я думаю, что он был силён в сценариях. Он считал себя больше сценаристом, чем прозаиком. Вообще, он, конечно, был мастер психологического портрета, умел найти такую деталь, чтобы весь человек в ней отражался.

– Как вы думаете, он изобразил вас в ком-нибудь из героев?

– Более того, он меня дважды прямо упоминает. Первый раз, в одном из рассказов, я у него в очереди стою за мясом. Мяса в те времена не было, а ветеранам войны давали два раза в год: к 1 мая и 7 ноября. Дали мне талон в гастроном на перекрёстке Комсомольской - Малышева. А он туда за водкой ходил. Я стою – чёрти какой, он идёт: «Ты чего тут стоишь?» – «Да вот, за мясом». И у него в одном из произведений фраза такая есть: «поэт Станцев, герой войны, стоит за двумя килограммами мяса», такая вот горькая ирония. И ещё он моё выступление в госпитале инвалидов войны описывал -  в госпитальной былице «Наш дом».

Он не любил неправды, всё, что он писал – всё было им пережито. Не хочу, конечно, обидеть никого, но вот сейчас даже в журнале «Урал» авторы пишут – и матерятся, и гадости всякие изображают. Спросили однажды Коляду: «Почему ты это печатаешь? там мат сплошной». А он: «Как пишете, так и печатаю». Вот так вот. Но это к слову.

Искренность, правда, совестливость – это самое главное в произведениях Левиана. И ещё понятность – ведь любой поймёт: от неграмотного до академика. Прекрасный язык, ситуации, которые он описывает – всем понятны, не надо ничего объяснять. Всякая неправда, даже если она высказана прекрасным языком, всё-таки остаётся неправдой, её читать не будут. Близкий мне пример – книги о войне: иногда пишут, что мы ничего не боялись, когда в атаку шли. Зачем врать? Мы же живые люди. Конечно, мы боялись. Я о себе скажу, что прежде чем, расстреливать вражескую цепь, я расстреливал страх в себе. А когда поднимался в атаку, то уже прощался с жизнью, я понимал, что меня не будет, и успокаивался. Некоторых пинком вышибали из окопов... А в кино теперь показывают... Чего врать-то, зачем? Кровь, слёзы, грязь, мат. Кто там «За родину, за Сталина!» кричал? Да никто. Иногда давали задание комсоргу роты крикнуть во время атаки: «За Сталина!» – и всё. Это только в 43-м году появилось, что за Сталина заставляли кричать, раньше-то было как: «За Бога, Царя и Отечество!». А потом уже – по аналогии и «за Сталина!». А в бою забывали это всё! Пули же свистят. Снаряды летят, бомбы... Какой тут!.. Не слыхал я никогда, что кричали что-нибудь подобное. Слыхал только мат густой.

Можно, придраться к каким-то строкам, к стилю, но в целом, самое-то главное – всё правда, что написано. Как только человек перестаёт писать правду, то – всё, ты подох. Считай, что ты уже и не писатель, ты – никто.

– А Чумичёв говорил вам о своих любимых писателях? С которых он, скажем, брал пример, или считал своими литературными учителями?

– Он боготворил Солженицына. С тех пор, когда «Иван Денисович» вышел в «Новом мире», очень полюбил его читать: и «Раковый корпус», и «Архипелаг ГУЛАГ», особенно. Вот где правда. У Чумичёва любимые герои – это же фронтовики и бывшие политзаключённые, он о них очень много писал, ещё и в советское время. Твардовского очень уважал.

Когда Лёва умер я стихотворения написал, посвящённые его памяти. 

Записал И. Козлов.

НАЗАД